Глен пожал плечами:

– Что сказать? Было дело. Рисовал. Насчет Парижа мама немножко преувеличила. И про фонари на Арбате тоже не припоминаю. Но в галереях Москвы выставлялся… В общем, так: дело это давно минувших дней, и все неправда, – сказал он холодно.

Он вдруг почувствовал, что эта девочка заглянула в его душу и поняла то, что он тщательно скрывает все эти годы от многих и от себя самого.

– А я тоже: учусь в пединституте, но не для себя – больше для мамы с бабушкой. А чего хочу в жизни, сама толком не знаю, – призналась Неля.

– Ничего, еще разберешься. Мы немножко засиделись, а тебе рано утром в дорогу.

– Да, первый автобус в Нью-Джерси – в пять утра. Разбудите меня в половине четвертого, ладно? Я, может, буду брыкаться и прятаться под одеяло, но вы не обращайте внимания.

* * *

Испуганная птица вспорхнула с подоконника, когда Глен щелкнул выключателем и яркий поток света наполнил комнату. Он полагал, этого вполне достаточно, чтобы проснуться любому. Однако Неля лежала, не шелохнувшись, и усом, имей она таковой, не повела.

Плед наполовину сполз на пол, открывая ее ногу до самого бедра и краешек розовых шелковых трусиков с черной кружевной бахромой. Нелин рот был приоткрыт, длинные волосы, днем обычно собранные сзади в узел, сейчас были распущены и беспорядочно спутаны.

Постояв пару минут, Глен кашлянул, снова щелкнул выключателем. Трудно было поверить, что можно спать, невзирая на все эти громкие щелканья и покашливания.

Но не дрогнула ни одна Нелина ресничка, ее лицо выражало такую открытость миру, невинность и безмятежность крепко спящей молодости, что Глен усомнился, спит ли она в самом деле, или притворяется. Наклонился к ее ушку и вдруг… услышал запах ее тела. Повеяло ландышами в лесу, весенним ветром, ручьями талого снега…

– Нелюша, вста-а-авай.

Она пробормотала что-то невнятное: «И если уйду… Тот или этот… Чур меня…» И крепко сжала подушку.

Голова Глена закружилась, какие-то предрассветные тени поползли в окна. С остервенением он защелкал выключателем и заорал:

– Мадам Трубецкая! Подъем!