Глава 11

Однажды Мартин предложил Феликсу пойти вместе с ним в синагогу. По словам Мартина, там будут отмечать какой-то необычный праздник.

– Тебе, дружище, тоже не мешало бы туда сходить. Ты же еврей.

Феликс в ответ пробурчал что-то невнятное. Но, узнав, где находится эта синагога, неожиданно согласился.

…День выдался пасмурным, сыпал мелкий снежок.

– Сейчас объясню, на какой праздник мы попадем: один благочестивый еврей от руки переписал всю Тору. На это у него ушло целых три года! Сегодня он впишет туда последнюю букву и подарит свиток храму, – пояснил Мартин, когда они с Феликсом поднялись по лестнице и очутились в холле синагоги.

Там на столе в соломенных корзинках лежали ермолки. Выбранная ермолка оказалась маловатой для крупной головы Мартина, зато Феликсу досталась большая, покрывшая лопухом его голову.

В зале было людно, почти все места заняты. У кафедры стояла горстка бородатых хасидов и с ними какой-то упитанный господин в костюме. (Судя по всему, он и был тем благочестивым евреем, потратившим три года на переписывание Торы.) Господин держал в руках белое гусиное перо.

– Похоже, мы пришли к самому завершению, – сказал Мартин, присаживаясь.

За органом сидел хасид-музыкант довольно неопрятного вида. Вообще, все здесь было как-то серо, бедно: обшарпанные стены, поцарапанные скамейки. Свет с улицы, льющийся сквозь цветные витражи, тоже был тусклым.

Феликс взял со скамейки молитвенник, перелистал. Припомнил бабушку Аню, как пекли с ней сладкие «пальчики», вместе ходили на базар, как бабушка частенько называла своего непослушного внука шлемазл…

Оторвав глаза от молитвенника, Феликс стал всматриваться в женщин, сидящих за невысокой перегородкой в правом, женском крыле. Шляпки, вуальки, парики. И вдруг… Неужели???

Он больно ущипнул себя за ногу, чтобы убедиться – это не сон.

Рита! В черной элегантной кепочке с козырьком, в приталенном темно-синем платье делового покроя, сидела на скамейке, склонив голову.

Феликс не сводил с нее глаз. У него защемило сердце. Ему показалось, что за время их разлуки Рита изменилась: на ее лице лежала печать глубокой печали. Он подумал, что, вероятно, он и есть виновник этой печали, что их расставание для Риты тоже стало испытанием. Ведь она любила его…

И всё в этой старой синагоге как-то вмиг преобразилось для него: заиграл свет в витражах, засверкали вышитые серебром узоры на облачениях; хасиды – в большинстве своем тощие, бледные, какие-то неуклюжие и болезненные, сейчас выглядели строгими и суровыми хранителями древней веры…