Нью-Йоркский Бомж

Ерунда! Давид всосался в этого чеха, как пиявка. Ухватился за Мартина как утопающий за соломинку. Так старость, ворчливая и завистливая, цепляется за молодость, тьма льнет к свету. Рядом с Мартином Давид оживает, забывает о тщеславии, которое когда-то задушило его. В его сердце воскресает писатель.

Он наблюдает Мартина со стороны, любуется им, а потом медленно вползает в его джинсовый костюм и тяжелые ботинки, в его кожу, покрытую шрамами и рубцами, даже в его распухшие десны, из которых торчат полусгнившие пеньки. Давид тогда видит мир во всем его великолепии: луна, чайки и цветы, даже грязь, – все вокруг преображается, сливается для него в едином звучании, в полноте и глубине Слова…

А Мартин – самородок, сверкает гранями. Он счастлив, что не живет на улице, что не пьет, что пишет.

Недавно, когда они в «Макдональдсе» переводили очередную главу, Давид стал подсказывать Мартину сюжетные ходы. Он предлагал одного из героев – Сашу-Паваротти – сбросить с пирса. Эффектная концовка. Но Мартин проявил редкую неуступчивость, уверяя, что Саша-Паваротти жив, он недавно его видел, правда, забуханного и побитого. Саша спел Мартину «Очи черные» и выклянчил «за концерт» десять долларов. Они бы поговорили еще, но Мартин спешил на работу. Зачем же такого Сашу убивать? Ради литературной финтифлюшки отступать от красоты жизненной правды?

«Вы – русские писатели, любите сразу выплескивать свои эмоции, сразу расставляете все точки над «i». А мы, чехи, – другие, мы любим постепенность. Вам, русским, не хватает сдержанности, поэтому вам трудно сохранять литературную форму», – так говорил Мартин, на тройки закончивший среднюю школу в каком-то чешском поселке.

* * *

Возвращаясь домой, Давид остановился на перекрестке. Почему-то задержал взгляд на мусорной урне. Там лежала пустая банка из-под пепси-колы. Давид взял эту банку, приблизил ее к лицу. В нос ударил отвратительный запах – настолько ядовитый, что на глазах выступили слезы. Давид швырнул банку обратно в урну и, сконфуженный, поспешил прочь.

…Согласился бы он заплатить за творчество такую цену? Мартин заплатил. Зато теперь, гляди, как пишет. Строки – летят. Почему же он, Давид, не может больше родить ни слова, а этот полуграмотный чех, долгие годы убивавший свои мозги алкоголем, бродяжничеством и тупой работой на стройке, творит такое?! Или Господь Бог, всемилостивый и справедливый, дал Мартину литературный дар, но запросил за это столь высокую плату?..

Дома Давид принял душ, смыл с себя засохшую океанскую соль. Лег на диван. Снова, в который раз за этот день, зачем-то поднес к носу правую ладонь. Откуда это странное ощущение, что от ладони разит? И почему теперь, читая главы будущего романа Мартина, его душит отвратительный запах?

Facebooktwitter