– Бедная, бедная Люда, – прошептала Наташа, наклонившись и приблизив ко мне своё лицо так, чтобы никто, кроме меня, её не слышал. – Если бы мой сын сейчас был на фронте, под Бахмутом, я бы наверняка попала в сумасшедший дом. А Люда – железная, держится. Нэзламна. Но мне так её жалко…

– Эй, хватит вам шептаться. Вы хоть знаете, что сегодня первый день Хануки? – неожиданно воскликнул Тарас. – ПрОшу пана внести менору!

В комнату вошёл муж именинницы с маленькой жестяной менорой и коробкой со свечками в руках.

– Это ж надо, какое совпадение. Как нам повезло, браття, что сейчас среди нас – настоящий иудей, можно сказать, почти рэбэ. Он сейчас зажжёт для нас менору, – торжественно сообщил Тарас в театральной манере. – Только смотри, друже ребе, осторожно, не устрой нам здесь пожар.

Может, в иное время это бы выглядело смешным, карикатурным, каким-то пьяным баловством. Но почему-то в этой полутёмной комнате все почувствовали: то, что сейчас произойдёт, будет иметь очень глубокое значение. И для каждого в отдельности, и для нас всех.

Мне тоже передалось чувство особой важности момента.

– В этой жизни случайностей не бывает, всё имеет свой смысл. Особенно сегодня. Ставь её сюда, – сказал я Тарасу повелительным тоном; мне стало ясно, куда сейчас переместился центр всеобщего внимания.

Когда Тарас поставил семисвечник на столик, я воткнул в каждую его лунку свечку.

– Ермолка. Дайте мне какую-то шапку или кепку, чем-либо накрыть себе голову.

Вскоре я водрузил себе на голову принесённую светлую шапочку в форме тюбетейки (вероятно, это и в самом деле была тюбетейка). Затем взял у Тараса зажигалку.

Возникла странная идеальная тишина.

Перед тем как зажечь свечу, я вдруг… произнёс молитву. Экспромтом. Причём говорил не я, а молитва сама говорила через меня.

Я благодарил Бога за всё, что Он нам дарует, за все блага, которые Он нам посылает, за всё добро, которое Он нам делает. Я не сомневался ни на миг, что каждое произнесённое сейчас слово – правда и истина.

С самого начала войны я ничего не хотел слышать о Боге, не хотел думать о Нём. Уверен, не я один такой, чья религиозная вера в Бога – в Его справедливость и милосердие – этой войной была подорвана в своих основах. До сих пор не могу найти ответ, как евреи сумели сохранить веру в Бога после Майданека и Аушвица. Я не знаю, как верить в Бога – и в какого Бога – после Бучи, Бородянки, Мариуполя?