Эпилог

Припоминаю еще одного «ку-ку»-пациента, с которым я столкнулся, когда работал в клинике в Бронксе. Это был шестидесятитрехлетний еврей из Одессы. Когда-то он уехал по контракту сначала в Австрию, потом в Штаты. Одаренный пианист, он одно время входил в состав оркестра Нью-Йоркской филармонии. Имел семью, жил счастливой, обеспеченной жизнью. Еще с юности баловался марихуаной и пробовал кокаин. Неизвестно, в силу каких причин, – наследственность, наркотики, или и то, и другое, – к пятидесяти годам у него развилась шизофрения, причем в такой быстрой прогрессии, что в пятьдесят три он с острым психозом в первый раз попал в сумасшедший дом.

В нашу клинику он пришел уже хроником, с историей многих госпитализаций, арестов и принудительных лечений. Нечесаный, небритый, от его одежды исходил очень дурной запах. У него были галлюцинации – он слышал голоса. Он был уверен, что врачи, полиция, соседи в доме – все против него. Но почему-то со мной он был откровенен, сквозь его бред, страхи и галлюцинации порой прорывался человеческий голос:

– Я умер тогда, когда перестал чувствовать музыку. Понимаешь, Герман… – он устремлял на меня свои большие, навыкате глаза. – Я мог еще играть, играть Шопена и Баха, мог играть и по нотам, и по памяти: «Ти-ра-ла-ла», – он перебирал в воздухе своими пальцами с грязными ногтями. – Но я уже не чувствовал. Я нажимал клавиши, слышал мелодию, но не чувствовал музыку. Я стал больше курить траву и чаще нюхать кокаин, надеялся таким способом вернуть свои угасающие чувства. Поначалу это помогало, но потом от травы и кокса становилось еще хуже. Я начал слышать непонятные голоса. Страшная болезнь… – он сильно, словно желая причинить себе боль, чесал свои курчавые слипшиеся волосы, и на его глазах выступали слезы. – И с женщинами тогда у меня началось то же самое – я перестал чувствовать женщин. Я занимался сексом с женой, совершенно не чувствуя ее. Да, член стоял, все было, как обычно, но я ничего не чувствовал. Я становился мертвым. Жена поэтому и ушла, предварительно обчистив меня до цента…

Помню его ранней весной – крупного, грязного, сидящего на бровке возле здания клиники. В кожаной дырявой куртке. Жует свежий хлеб, купленный в магазине неподалеку. Еще один городской сумасшедший. Он отрывал от булки большие куски и клал их себе в рот. Изредка бросал кусочки хлебного мякиша голубям. Потом, подняв голову, щурился лучам мартовского солнышка и вдруг начинал смеяться, беззаботно так, счастливо. Наверное, голоса ему рассказывали что-то смешливое. Сладкие голоса, ставшие слабой заменой его навеки потерянного земного счастья. Э-эх!..